----------------------------------------------------------------------------------------------------
Андре Бретон, Филипп Супо
ЗЕРКАЛО БЕЗ ЗЕРКАЛА
Мы — пленники капель воды, бесконечно
простейшие организмы. Бесшумно мы кружим по городам, завораживающие афиши
больше не трогают нас. К чему эти великие и хрупкие всплески энтузиазма,
высохшие подскоки радости? Мы не ведаем ничего, кроме мёртвых звезд, мы
заглядываем в лица людей и вздыхаем от удовольствия. У нас во рту сухо, как
в затерянной пустыне; наши глаза блуждают без цели, без надежды. Нам
остались только кафе, мы собираемся здесь вместе: пить освежающие зелья,
разбавленные алкоголи за столиками, липкими, как тротуары, на которые пали
наши вчерашние мёртвые тени.
Временами ветер обнимает нас большими холодными ладонями и привязывает
к деревьям, что вырезало солнце. Мы смеёмся стройным хором, распеваем песни,
и никто в отдельности уже не знает, как бьётся его сердце. Лихорадка
отпускает нас.
Чарующие вокзалы не приютят нас никогда: нам страшно в их длинных
коридорах. И чтобы прожить эти пресные минуты, эти века в лохмотьях, мы
будем душить себя — сильнее и сильнее. Когда-то мы любили светила на исходе
года, тесные равнины: сюда стекались наши взоры, как бурные потоки наших
детских лет. Нет больше ничего — лишь отражения в лесах, где новоселье
весело справляют абсурдные животные, знакомые растения.
Города, утратившие нашу любовь, мертвы. Посмотрите вокруг: небеса да
пустыри; естественно, мы их тоже возненавидим в конце концов. Мы трогаем
пальцами нежные звёзды — это жители наших грёз. Нам говорили: там дивные
долины, кавалькады, навечно сгинувшие на Далёком Западе, где скучно, как в
музее.
Большие птицы, улетая, исчезают без единого крика, исчерченное небо не
вторит их призывам. Они проносятся над плодородными озёрами и болотами; их
крылья раздвигают сонмы сонных облаков. Нам даже не дозволено присесть:
поднимается смех и мы должны громко каяться в своих грехах.
В один прекрасный день, цвет которого уже невозможно припомнить, мы
открыли спокойные стены, они были крепче древних памятников. Мы были там, и
радостные слезы лились из наших распахнутых глаз. Мы говорили: "Планеты и
звезды первой величины не могут сравниться с нами. Как называется эта сила,
что страшнее воздушной стихии? Роскошные августовские ночи, восхитительные
сумерки на море — да вы просто смешны! Жавелевая вода и линии наших рук
будут управлять миром. Ментальная химия наших грандиозных планов, Ты сильнее
криков агонии и охрипших голосов заводов!" Да, в тот вечер, прекраснейший из
всех вечеров, мы позволили себе рыдать. Женщины, проходившие мимо, брали нас
за руку, даря, словно букет цветов, свои улыбки. Наше сердце сжимается от
пошлости прошлых дней, мы отворачиваемся, не желая больше видеть водяные
струи, догоняющие другие ночи.
Неблагодарная смерть — она одна почитает нас.
Всё расставлено по полочкам, и никто не способен разговаривать: смыслы
парализованы, слепцы стали достойнее нас.
Нам показали мануфактуры дешёвых грёз и магазины, забитые доверху
таинственными драмами. Великолепное кино, к тому же в нём играют наши
давнишние друзья. Мы много раз теряли их из виду, и непременно находили на
том же месте. Они угощали нас подгнившими сладостями, а мы делились своими
ещё не родившимися радостями. Они что-то бормотали, глядя неотрывно в наши
глаза: сможем ли мы когда-нибудь вспомнить их жалкие слова, их уснувшие
песнопения?
Мы подарили им наше сердце, наше сердце — бледная песенка.
Вечер, нас двое над бурной рекой,
половодье нашего отчаянья. Мы утратили последнюю способность мыслить. Слова
сами срываются с наших искажённых губ, мы хохочем, прохожие оборачиваются в
испуге и торопятся скорее вернуться домой.
Вы не в силах даже презирать нас.
Мы грезим об электрических огнях в барах, причудливых балах в
разрушенных домах, мы приносим им в жертву свет дня. Но больше всего нас
удручает сияние, стекающее тихо на крыши в пять часов утра. Безмолвно
исчезают улицы, жизнь наполняет бульвары: рядом с нами улыбается запоздалый
гуляка. Не замечая наших головокружительных глаз, он тихо проходит мимо.
Грохот молочных повозок стряхивает с нас оцепенение, и к небесам взмывают
птицы в поисках божественной пищи.
И сегодня мы снова (но когда же кончится эта разграниченная жизнь)
отправимся к прежним друзьям, мы будем пить все те же вина. Вы снова
встретите нас на террасах кафе.
А тот, кто умел заводить для нас это пляшущее веселье, теперь далеко.
Он бросил на самотёк запылившуюся череду дней; наши разговоры ему не
интересны. "Неужели вы позабыли наши голоса, обёрнутые в чувства, и наши
дивные жесты? Животные свободных стран и заброшенных морей больше не мучают
вас? Перед моими глазами по-прежнему сражения и ярость душивших нас
оскорблений. Милый друг мой, отчего бы вам не поделиться застоявшимися
воспоминаниями?" Ведь воздух, что ещё вчера свободно проходил в наши легкие,
стал сегодня непригоден для дыхания. Остаётся смотреть прямо перед собой или
сомкнуть глаза: стоит нам повернуть голову, как подползает головокружение.
Признаемся ли мы себе в том, что наши пути прервали свой ход, а
странствия подошли к концу? Переизбыток пейзажей оставляет у нас на губах
привкус горечи. Наша тюрьма — конструкция из любимых книг, и нам не
ускользнуть, ибо страстные благоухания усыпляют нас.
К нам взывают привычки — безумные любовницы: издёрганное ржанье, ещё
тягостнее — паузы. Нас оскорбляют рекламы, а мы ведь так любили их. Палитра
дней, бесконечные ночи, неужели и вы, вы тоже нас покидаете?
Нам мало безмерной улыбки целой земли:
мы хотим гигантские пустыни — города без предместьев и мёртвые моря.
Скоро конец поста. Словно обнажённое без листьев древо, просвечивает
наш скелет сквозь череду зорь плоти, где прикорнули, крепко сжав кулачки,
наши детские желания. Слабость, до крайности. Ещё вчера мы поскальзывались
на чудесных корках, проходя мимо галантерейных лавок. Может быть, это и есть
пресловутый зрелый возраст, когда, оглянувшись по сторонам, мы вдруг
ощущаем, что на грустной площади, такой светлой прежде, стемнело?
Назначенные там прощальные свидания в последний раз затравливают животных,
чьё сердце уже пронзила стрела.
Красивым книжным выражениям, подвешенным к нашим губам, не надо
пугаться наших сердец, скачущих, как чертик на верёвочке, и низвергающихся с
такой высоты, что подсчитать их подскоки невозможно.
В мерцании платиновой проволоки мы рассекаем мертвенно бледное горло, в
его глубинах трупы разломанных деревьев; отсюда поднимается запах креазота,
полезный, как говорят, для здоровья.
Те, кто не любят риска, тоже живут на свежем воздухе; лихорадочные
фантазии не смогут ни увлечь их, ни сбить с накатанного пути: ничто не
помешает им начищать до блеска ржавые стекляшки — для приманивания диких
племен. Они постепенно осознают свою силу — силу, заключённую в умении
стоять без движенья в толпе мужчин, снимающих шляпы, и женщин, улыбающихся
вам сквозь крылья бабочки-сфинкс. Свои ледяные слова они заворачивают в
серебристую бумагу, приговаривая: "Пусть большие птицы бросают в нас камни,
им всё равно не высидеть ничего в наших глубинах"; но никогда им не стать
персонажами модных гравюр. Я смеюсь, ты смеёшься, он смеётся, мы смеёмся до
слёз, спасая червяка, которого чуть было не убили рабочие. На устах
заготовленный каламбур и глупенькие песенки.
Настанет день, и пред нами возникнут два
крыла, заслоняющие небо; мы будем спокойно задыхаться во всепроницающем
мускусном аромате. Колокольный звон, запугивание самих себя... Хватит! Наших
глаз неподдельные звёзды, за сколько времени совершаете вы оборот вокруг
головы? Только не соскальзывайте в кратеры; солнце уже комкает с презреньем
вечные снега! Гости, двое или трое, снимают шарфики. Если искрящиеся ликёры
не устроят в их горле изумительной ночи, они включат газовое отопление. Не
говорите нам о всеобщем согласии; довольно разглагольствований воды Бото, мы
надели наконец чехлы на зубчатое колесо, которое так превосходно умело
считать. Нам совсем не жаль, что мы не присутствовали при новом открытии
небесного магазина, стёкла которого вылиняли сегодня ранним утром в цвет
испанского мела.
Нас разделяет с жизнью нечто иное, чем то маленькое пламя, что вьётся
по асбесту, как растение пустынь. Мы не думаем об улетевшей песенке золотых
лепестков электроскопа, она раздаётся порой в некоторых шляпах-цилиндрах —
тех самых цилиндрах, что мы надеваем для выхода в свет.
В нашей плоти прорублено окно, оно
открывается прямо в наше сердце. Внутри — необъятное озеро, к полудню сюда
прилетают стрекозы, золотистые и ароматные, как пионы. Как называется это
высокое дерево, к которому приходят поглазеть друг на друга животные? Мы
напоили его много веков назад. Его глотка суше соломы, в ней безмерные
запасы пепла. Раздаются раскаты смеха, однако не смотрите подолгу без
подзорной трубы. Кто угодно может зайти в этот кровавый коридор, где
развешаны наши грехи, прелестные картинки, хотя и в серых тонах.
Нам остаётся только раскрыть ладони и грудь, и разоблачиться, как этот
солнечный день. "Знаешь, сегодня вечером будет совершено зелёное
преступление. А ты и не ведал, друг мой. Распахни эту дверь широко-широко,
скажи себе: "Сейчас глубокая ночь, день умер в последний раз".
История возвращается вспять, в учебник с обложкой в серебряных точечках, и самые блистательные актёры готовятся к выходу на сцену. Это представители растительного царства во всей красе, они скорее мужские, чем женские, а подчас и то и другое вместе. Они многократно перекручиваются, прежде чем угаснуть папортниками. Самые очаровательные успокаивают нас своими сахарными ладонями, и наступает весна. Мы не надеемся вытянуть их из 'подземных грядок вместе с рыбами разных пород. Это блюдо будет превосходно на любом столе. Как жаль, что мы уже не голодны.
СЕЗОНЫ
Раннее утро. Мы с дедушкой выходим из
залов Дало. Малыш хочет сластей с сюрпризом. Эти кулёчки-рожки за одно су
сильно повлияли на всю мою жизнь. Имя трактирщика — Тиран. Как часто я вижу
себя в той красивой комнате с мензурками! Мне до сих пор снится хромовая
картинка на стене. Мужчина, чья колыбель в долине, достаёт к сорока годам
своей чудесной бородой да вершины горы и начинает потихоньку клониться к
закату. Сквернословящие нищие. И восхитительные вспышки детского гнева в
адрес тех жирных растений, что вылеплены на музыкальных рожках, и цветы
лилий, законсервированные в живой воде, когда ты летел вниз.
Я полюбил синие фонтаны, пред которыми так и хочется пасть на колени. В
спокойной воде (мутить ночь воды — лениться в этом лучшем из миров) можно
разглядеть, как из камней выбиваются частицы золота, зачаровывающие лягушек.
Я внимаю рассказам о человеческих жертвоприношениях. Мне слышится что-то
напоминающее барабанный бой в сторону "воронки"! Так называется открытый
участок воды, состоящий из резких телодвижений крестьянских женщин. По ночам
трава жадно заглатывает тьму белесых камешков, она разговаривает громче
поющих пещер. Распрямившись во весь рост на больших тёмных качелях, я
совершаю мистические движения лавровыми ветками. (Это относится к той поре,
когда взрослым ещё нравилось усаживать меня к себе на колени.) Я не засыпал
даже при самой скучной истории и находил подходящий смысл своим тогдашним
маленьким обманам, прелестным лесным рябинкам. Да! Если бы никогда не
кончались эти вечные каникулы в чистом поле и игры, в которых я был
заводилой!
Короткие свистки. Как я любил тебя, о предместье, с твоими павильонами
печали, удручающими садами. Я любовался топографией твоих участков в
маленьких пустынных агентствах. Включая право на рыбную ловлю. Путешествие
туда и обратно в третьем классе сопровождалось повторением завтрашнего урока
и воспоминаниями о великих синих ловушках прошедшего дня. Я всегда
побаивался ярко сияющих вокзалов и более сдержанных залов ожидания,
таинственного компостирования билетов. Но вот я прикасаюсь к очаровательной
ручке в миг вознесения к благоуханию жимолости. Ужасные венчики маргариток
напоминают мне девочек при первом причастии; я спускаюсь, нагруженный
ценными книгами, по монументальной лестнице. Из воспоминаний о школе
остались только отдельные коллекции тетрадок. Живописные Сцены с
какими-нибудь редкостными тряпичниками, Великие Города Мира (я любил Париж).
Меня страшат и свежесть приёмных, и мужчина, проверяющий присутствующих и
отсутствующих. А до перемены, когда можно поиграть в мячик или салочки, ещё
далеко. Я избрал своего первого друга за его манеру читать "Молодую
пленницу". Мы жевали вместе мятные пастилки, мягкие, как первые подлости.
Двор в полном сборе по категорическому императиву репетитора. Раздув все
паруса, на нуле за поведение выплывают парты, а с ними поразительная пыль из
форточек, которые потом обязательно закроют. Я делаю всё возможное, чтобы
вечером у моих родителей было побольше гостей. Я подолгу восторгаюсь тростью
этого господина; это первые новости, которые дошли до меня из Эфиопии. Его
племянник вызвался прислать черепах; это, я думаю, самое прекрасное из
полученных мною обещаний; я до сих пор жду те самые цветы из Ниццы, ту самую
гравюру из календаря. Снова складываются молитвы, я начинаю верить в синие
платья, что становятся еще синее у кровати с кружевными покрывалами,
произведением моей матери. И рождаются мысли об измерениях, иных, чем
безнадежно тоскливые пейзажи родительских бесед. По-моему, я прекрасно
воспитан. В более счастливом возрасте меня бы пушкой не заставили войти в
спальню для друзей, где по неизвестным причинам мы должны были любоваться
последними минутами генерала Ош. Его лицо было, вероятно, полностью закрыто
шляпой с перьями, вдобавок, я помню это точно, — дело было к вечеру. А ведь
мне довелось даже прожить несколько дней в этом презренном обиталище, где ни
один стул не выдерживал апломба. Много позже я обрёл мужество сопротивляться
проделкам дверей. Отныне я научился спускаться в подвал один, и это большое
достижение, ибо мне не всегда удавалось сохранять равновесие в солончаковых
болотах бряцающих ключей. Лишь те, кто привыкли спать под звёздами, знают, в
чём тайна ночного отбеливания травы.
Как случилось, что я потерял из виду конец этой аллеи тополей? Прекрасная дама, ступившая на неё, наверное, только что вышла из сказки; потому и звучит так громко её голос в великолепных приливах ветра. До сих пор, прикладывая ухо к руке, как к раковине, я отчётливо слышу её голос; она, наверное, вернётся в июле или августе. Она всегда сидит напротив меня в поездах, которые никогда не тронутся с места; она хочет вернуть эту веточку, что выпала из её рук навзничь на рельсы. Дорога к Жёлтому Дому уводит в самые соблазнительные туманы. Сети из перьев для ловли верёвочных птиц. Знаете, я забросил её однажды прямо на сырую землю, а потом и вовсе позабыл о ней. Рот, горький след и тополь — всё едино. Одна, другая, третья — мы ничего не выигрываем от этих искренних умилений.
Я всегда сострадал растениям, растущим высоко на стенах. Самый красивый из проходящих мимо — тех, кто поскальзывался на мне, — оставил, прежде чем исчезнуть, эту прядь волос — левкои; иначе я был бы навсегда потерян для Вас. Он должен был обязательно вернуться той же дорогой. Мне жаль его до слёз. Любящие меня подыщут неуловимые оправдания. Ибо они не понимают, что я бесславно исчезаю в вечности малых разрывов, а они напутствуют меня наилучшими пожеланиями. Мне угрожают (почему они об этом не говорят?) — ярко-розовый цвет, нескончаемый дождь или чей-нибудь неверный шаг по моим бортам. По ночам они смотрят в мои глаза, как на светящиеся червячки, или же наступают на меня несколько раз с теневой стороны. Я достиг пределов ароматического познания, и я мог бы врачевать, если мне заблагорассудится. Решено: я придумаю рекламу для неба и вернётся порядок. Что мне надо? Стёршиеся квадратики звёзд? Самые предприимчивые приподнимут небольшие пластины пены: трагическая смерть. Есть на свете ничтожные колдуны, которые только и делают, что кипятят облака в котлах, и так без конца.
С большими предосторожностями я продвигаюсь среди болот, я созерцаю, как воздушные края спаиваются с небесами. Я заглатываю дым своей сигареты, похожий на химерический образ другого. Скупость — превосходный грех, разодетый в водоросли и солнечные инкрустации. Осмелюсь утверждать: всё в нас осталось по-прежнему, и я не чувствую себя слишком повзрослевшим. Я боюсь обнаружить в себе старческие замашки, что обычно путают с розетками шума. И снова ужасы номеров захудалой гостиницы, обязательное участие в этих погонях! И только тогда! В Париже много таких мест, особенно на левом берегу; я вспоминаю об одной маленькой семье, о которой говорилось в письме из Армении. Их приютили с преувеличенной заботой; это плохо кончится, уверяю вас, тем более что павильон выходит в разверстую пропасть, а набережная Цветов по вечерам безлюдна.
Как я радовался явлению Богоматери Дарующей в двух или трёх книгах. Неужели эти градины в моей руке будут таять вечно? На магниевой фотографии вы видите сумасшедшего, что робко трудится в полуразрушенных полях и переворачивает землю, переполненную прекрасными осколками стекла? О красота, облачённая в огонь, ты ранила меня своею тонкой экваториальной плетью. Слоновые бивни встают аркбутанами, упираясь в ступени звёздных зорь, по которым вот-вот сойдёт принцесса, и группы музыкантов являются из моря. Я один на плато, звенящем от двусмысленного качания, в нём заключена для меня вся мировая гармония. О! Сбросить волосы вниз — все члены — небрежно в белизну мимолётного. Какие у вас сердечные средства? Мне нужна третья рука, как птица, которую две другие не могли бы усыпить. Я должен слышать головокружительные галопы в пампасах. У меня уши так забиты песком, что я не знаю, смогу ли выучиться вашему языку. Глубоко ли под кожей женщин завязываются кольца контактов, и не слишком ли много маленьких невинных волн выплакано на мягкое ложе роженицы? Потустороннее свидание среди обыденных хитростей, после сотни хитроумных экспериментов. Малая скорость. Только бы мужество не покинуло меня в последний момент!
ЗАТМЕНИЯ
Цвет сказочных приветствий потемнел до
едва различимого хрипа: покой регулярных вздохов. Цирки пульсаций, несмотря
на запах молока и свернувшейся крови, доверху заполнены секундами
меланхолии. Немного дальше кратер — отверстие неизвестной глубины —
притягавает наши зрачки, это оргАн повторяющейся радости. Простота древних
лун, ты великое таинство для наших глаз, пропитанных общими местами.
Этому городу на северо-востоке, наверное, дарована блаженная привилегия
срывать вьюны терзаний, змеящихся по горам песка и первобытных
окаменелостей. Заранее никогда не известно, что за конденсированный ликёр
поднесут нам девушки этой страны без золота.
Подкрашенные кислоты наших бренных сомнений омывают отроги первородных
грехов; органическая химия успешно продвигается вперёд. В этой долине
металлов собираются дымы: они готовят кинематографический шабаш. Слышатся
крики ужаса заблудившихся чаек — это синхронный патологический перевод с
языка оскорблённых колоний. Бродяга-каракатица выбрасывает в море
маслянистую жидкость, и море меняет цвет. Здесь, на пляжах, где галька
запятнана кровью, можно расслышать нежные шёпоты звёзд.
Абсолютное равноденствие.
Повернувшись спиной к равнине, мы увидим обширные пожары. Треск и крики заблудились и пропали вдали; лишь одинокий призыв рожка вдыхает жизнь в мёртвые деревья.
Ночь поднимается сразу на все четыре стороны света, большие животные всё же мучительно засыпают. На дорогах, в домах зажигается свет. Так исчезает великий пейзаж.
Жалостливые глаза запуганных детей
придают этим играм отталкивающую томность. Самые маленькие убегают, жест
заботы становится знаком безграничной надежды. Ветхие обломки мнимых
болезней, способны ли вы на бесконечные сражения? Четыре самые героические
добродетели и целое полчище вытесненных желаний бледнеют и истекают густой
кровью. Вспомогательное мужество заражённых стад, хор горних жалоб, потоки
спасительных проклятий. Бесконечный ряд: скачущая циркуляция зорь и
сенсационное замыкание медлительных зарев.
Закипая в стакане, гранатовая жидкость интенсивно выталкивала на
поверхность белые клубки, что снова падали вниз туманными занавесями.
Приближались мужчины с погасшими глазами, они читали свою судьбу на матовых
стёклах дешёвых домов. Внимательно разглядывали пухленькие ручки торговок
обыденными сенсациями и животных, сидевших всегда на том же месте, —
одурелых и преданных.
И к двум часам пополудни над мостами перпендикулярно проходит тяжёлый жар, медленно опускаясь на парапеты. Сбегаются сентиментальные облака. Точно в назначенное время.
Галопирующий свет постепенно умирает, пробуждая нескончаемый шелест жирных растений. Импортные химические богатства сгорают тяжело, как ладан. Украшенные завитками чары наших снов укладываются горизонтально. Дымы в кипящих небесах обращались в чёрный пепел, и в высшие сферы возносились крики. Куда бы ни падал наш взгляд, — везде мы натыкались на беспорядочную пляску чудовищной теории кошмаров.
В тот час смятения воспламенялись плоды на ветвях.
Час метеоров ещё не настал.
На неподвижные реки обрушивается обыкновенный дождь. Коварный шум
приливов проходит в лабиринты сырости. После встречи с падающими звёздами
тревожные глаза женщин закрываются на много лет. Они увидят только гобелены
июньского неба и морские приливы; но где-то существуют величественные звуки
вертикальных катастроф и исторических событий.
Человек воскресает вторично. Его память
засажена древовидными воспоминаниями, там протекают золотоносные реки;
параллельные долины и дикие вершины молчаливее потухших кратеров. В его теле
гиганта ютятся гнёзда липких насекомых и целые племена шпанских мушек.
Он встаёт, это усилие будит все затаённые жужжания. Ликующие крики
животных сопровождают его светящийся путь.
Те сферы заливал свет волнующегося моря;
исчезла эфемерная растительность, и звёзды выглянули сквозь клубящиеся пары.
Впервые открытая небесная деятельность. Подкрадывались планеты, и тёмные
паузы селились на звёздах. Чуть различимые медлительности окружали холмы. На
болотах не осталось ничего, только воспоминания об ограблениях.
Необходимость математического абсурда не доказуема. Почему эти тщательно
раздавленные насекомые не проклинают, умирая, все мировые страдания? В эти
соблазнительные уголки нас подталкивают все наши обожаемые невзгоды. Древо
народов ещё не сгнило окончательно, и урожай всегда наготове. В отяжелевшей
атмосфере плавают приказы пьяных командиров. Рассчитывать не на что.
Мужество отменили. Уступки без конца.
Птичка в клетке доводит до слёз прелестную девочку, обречённую синеве.
Её отец — исследователь. Кувыркаются новорожденные котята. В этом лесу
растут бледные цветы, они убивают того, кто захочет их сорвать. Семья
процветает, после еды все собираются под липой.
Крупье бросает золото горстями. Прекраснейшая из страстей — забвение.
Единственная мысль: что он будет выкрикивать. Горячее питьё подают в
стаканах из цветного стекла.
Здесь, на бесцельных улочках, рождаются великие смертные грехи, приговорённые к прощению. Угрюмые указательные столбы, ваши флаконы с солью нам не помогут.
Открывается вид на бессчётное множество несообщающихся озёр, что высосала та маленькая лодочка с чудесным именем. Ранним утром тяжело дышащий диск возник на дорогах, очерченных нашей рукой. Рукой без кисти. Хмурят брови лепные украшенья. Это всего лишь предупреждение. Шарики из хлопка успешно порождают солнце, тошнотворное, как на афишах. Всё вышеописанное имеет отношение к химическим свойствам, прекрасно достоверным химическим осадкам.
Когда-нибудь я, наверное, научусь управлять своей мыслью в собственных интересах. Порошки от паразитов, растворённые в железистой воде, абсорбируйте меня, если сможете. Мешочки с цикорием — украшение шкафов — участвуют своим цветом. Из всех мореплавателей мне больше нравится тот, у которого грудь в форме гавани. На переполненной звёздами площадке обезумевшие велосипеды выдувают ветер.
Для сна осталось так немного дней.
В молочных реках, где привычны крики рыбачек, в гремящих полосах прилива, под выцветшими штандартами и в этих жемчужинах, покрывается перламутром столько бывших авантюр, что даже погода начинает улучшаться. Рождённый из случайных объятий сильно разбавленных миров, растущий для счастья будущих поколений бог понял, что час его настал: он исчезает вдаль вместе с тысячами электрических разрядов.
Просачивание собор позвоночное высшее.
Последние адепты этих теорий располагаются на холме, рядом с закрывающимися кафе.
Шины шёлковые лапы.
Молчаливые дымы и подозрительные шары
плавают на просторах. Любовное покачивание труб беспощадно завоёвывает
восхищение маленьких озёр, и надутые дирижабли пролетают над армиями. Эти
короли воздуха принимают необходимую форму туманов, трибуны раскрываются
перед жёлтым архиепископом, жезл которого — радуга и митра дождя, залитого
солнцем.
Крылатое возвращение ослиного скелета под звуки песен отходящих в мир
иной, и всё кругом окрашивается в цвет лугов; всё, кроме одного насекомого,
что забылось в розах лампы. Оно прилетело с тесных каналов, из которых
сделана оплётка бутылок, ему стало смертельно скучно. Я поражён его
достойным самообладанием, очаровательной живостью в моей руке. Кровь
уховёрток окружает растения с листьями, пришпиленными английскими булавками.
Несгибаемый стебель Сюзанны
бесполезность прежде всего вкусная деревня с церковью омара.
Витрины — жертвы нападений бесконечного числа тончайших микробов, они
заползают повсюду, даже в подвенечные платья. Мы любовно выкрашиваем стены
передвижных жилищ наших красавиц в цвет лосося. Эти прекрасные, как наши
рискованные удачи, многоэтажные бакалейные лавки могут посоперничать с
настоящим лабиринтом. Головы служащих осаждает преступная мысль. На
свистящем ремешке неба мухи-клятвопреступницы поворачиваются снова к
солнечным зёрнам. Три или четыре грёзы, обозначенные в списках здешних
происшествий, преследуют друг друга, вооружась маленькими мигающими лирами.
Анархисты сели в "мерседес". Они заставляют выпить за их здоровье торговца
пневматическими автоматами, тот тяжело вздыхает и начинает осеменять дорогу.
Мы не смеем думать о завтрашнем дне из-за этих посеребренных морской
поверхностью бутылок с медной стружкой. Мы бледнеем над рукописями,
выцветшими от сна, истёртыми пеплом. Нас схватят за руку, когда мы полезем в
сейф: 13 — верное число. Дурные поступки будут считаться хорошими, мы
совершаем их хладнокровно: однако в соблазнительно ажурных городах, в отелях
со стеклянными стенами (о пол из расплавленных нитей стекла!) с нас довольно
мучительной усталости, похожей на закустевание водных струй в оправах белого
коралла. Мы рассыпаемся звёздами в самые непостижимые стороны между голубыми
венами дали и в глубинах месторождений.
В час ночи проходят крейсеры. Это уже не
та полосатая регата, что мы наблюдали в четверг. Я становлюсь регулярен, как
часовое стёклышко. На земле стемнело, мы опасаемся извечно сталкивающихся
стен. Разумеется, деление на месяцы искусственно. Отсчёт календаря совершают
занавески. Два или три доходных дома, неотличимые от других зданий, посылают
друг другу призывы. Мы без конца загадываем друг другу загадки, мнущиеся от
любого пустяка, как шёлковая бумага. И нам не приходится ломать голову о
милосердии или о чём-нибудь другом. В этих играх нам явно везёт. Мы
притягиваем острые металлические опилки, чтобы доставить себе удовольствие.
Мы добились назначения во главе одной страховой компании нашей грёзы,
это очаровательная злоумышленница. Мелкие времяпровождения, что поднимаются
по ножкам наших сигарет, весьма посредственно развлекают нас. У меня ни
гроша, чтобы положить его на газету перед нищим. Самым щедрым из сумерек я
оставляю свою мебель великой эпохи. Это безразлично, потому что транспортные
средства мне дарят лишь инстинктивную роскошь. Я страстно разыскиваю
воздушные струи, что преображают небольшие городские площади для утилитарных
целей. В Париже немало таких пыльных пригорков, успешно скрывающихся от
дорожного движения. Ночной сторож вывешивает красно-жёлтый фонарь и часами
разговаривает вслух сам с собой, но его осторожность не всегда приводит к
ожидаемому результату.
Приготовления к живописным взрывам рудничного газа; а в это время модницы, потупив взор, уезжают в путешествие к центру земли. Им наговорили об ископаемых солнцах. Гигантские обрывки рукотворного пространства на полной скорости улетают к полюсу. Часы белых медведей показывают время бала. Идиотские воздушные снасти по пути превращаются в обезьян, сразу осознающих, что над ними посмеялись. Они распушают хвосты из калёной стали. Путеводной звездой им служит отторгнутый на эту высоту глаз похищенных ими женщин. В гроте свежо, и мы чувствуем, что пора уходить; к нам взывает красная вода, и твоя улыбка сильнее трещин, бегущих, словно вьюн, по твоему дому, о день, великолепный и нежный, как это потрясающе маленькое серсо. Наше любимое море не выносит таких тощих мужчин, как мы. Ему нужны слоны с женскими головами и крылатые львы. Клетка нараспашку, отель закрыт вторично — какая жара! На председательском месте мы видим весьма красивую львицу, она царапает на песке своего укротителя, иногда наклоняясь и облизывая его. Огромные фосфоресцирующие болота видят красивые сны, и крокодилы забирают обратно чемодан, сшитый из их кожи. Карьер самозабвенно млеет в объятиях старшего мастера. Тогда-то и возникает плотная пыль вагонеток, она прощает всё. При этом зрелище маленькие дети из школы оставляют свои ладошки в гербариях. Сегодня вечером они, подобно вам, в благоухании оптического букета — нежного заблуждения.
В 80 ДНЕЙ
Тоска воскресных предместий и
железнодорожные линии местного значения — тоскливая декорация. Экипированный
во всё новое пассажир хранит в своих блистательных мозгах одну-единственную
мысль; он бегло оглядывает свой дом с трубой и широкие аллеи, ведущие к
мэрии. Но никогда раньше я не замечал в ладонях запоздалых путешественников
такого холодного упрямства, подобного озёрам на морском берегу.
Отчётливо слышны его шаги; он топчет собственное сердце.
В тот миг стираются все значения: и крики портье, и даже потерянные
взгляды домашних животных. Его руки неподвижны, он открывает глаза, и над
его жизнью, принесённой в жертву, тихо восходит солнце.
Каждое движение приветствуют своим отлётом большие птицы.
Вокруг огородов всевозможные изгороди, и плодовые деревья, майские или
октябрьские, которым ветер дозволяет отклоняться от курса. Что это за убогие
дома, чьи ставни открываются только при ярком свете дня? Большие трубы и
железные двери однообразных построек пропускают крики и гул машин. Надо ещё
раз повернуться к ним спиной. Нас подкарауливают дома снизу. Там живут
бывшие служащие колоний. В их глазах читается ужас перед тапирами, а голоса
похожи на завывания осмелевших шакалов. Они впускают того мужчину, высокого
роста и очень сгорбленного, а затем зовут к себе, угощают пряными блюдами и
рассказывают небылицы.
В самом центре Африки есть озеро, заселённое насекомыми-самцами, умевшими делать только одно — умирать в конце дня.
А дальше — большое дерево, нависающее над соседними горами: пение птиц угрюмее цвета парусов.
Вы не знаете шахтёров, созидающих театры в пустынях. Сопровождающие их миссионеры совсем разучились разговаривать на родном языке.
На скрещения дорог приходят женщины за
илистой водой, что выплёскивает холм цвета несчастливых ночей. Каждый вечер
мы слышим тёмный звук, болезненно проходящий через наши усталые уши: это
исхудавший путешественник присаживается на край оврага. Оранжевые дорожные
мотки постепенно затихают. Напуганные покрывающей их тенью, они кружат
плотными массами и садятся на его запылённые щёки. А он не видит ничего,
кроме долгожданного деревенского тепла и сквозняка, который окончательно
огрубит окоченелые ладони. Приближается ночь, и его глаза смыкаются. Сон,
пылающий и терпкий: доблестный галоп забвений, вечно виноватое чудовище,
молчаливые родники изношенных дней, несчастья премированных людей, дым ясных
слов и затемнённых линий.
Кто сможет развеять эти непрерывно рождающиеся кошмары? Умолкают
разочарованные мошки, единственный надёжный компаньон — груда камней на
обочине дороги. Значит, никакой возможности узнать, какое преступление
совершил этот мужчина, глубоко спящий под звуки звёздных песнопений.
Сновидения заводят хоровод: одежды женщин с ободранной кожей, вздохи
умирающих от голода птиц, вопли деревянных кораблей, глубины подводных
бездн. Сквозь руки растений проскальзывает рыба с запачканными лохмами.
Напуганный моллюск отчаянно взывает к спасителю в омывающих его водах.
Лохматая рыба не знает жалости, и без устали режет поддерживающие её корни.
Куда она плывёт — не ведает даже море: захороненные города, тепло
задохнувшихся тел, предсмертные хрипы конькобежцев за жизнью, просаленные
недуги бродячих животных, газ без цели, свет дней, опьянение бульваров,
абстрактные облака западных небес, раскаты замирающего смеха, взгляд,
распиливающий пополам, замурованный маринад, регистрация минеральных
источников и паразитов, магазин грядущих страданий.
Однако в тот день солнце всё же поднялось: та чешуйчатая дорога вела к
подводному граду. Было видно на много километров, как разноцветно
переливаются сверкающие крыши. Вход закрывала золотая дверь. В застеклённом
домике мужчина, увешанный мексиканскими медалями, расписывал на полотне
параллельные уравнения, надиктованные прирученной бабочкой. Внезапно
странник останавливается, и впервые за много месяцев заговаривает с мужчиной
в медалях.
Они не обратили внимания на датского дога, разлёгшегося у печки. Он
слушал. Если он лаял, мы знали — он повторяет за ними: "Последняя четверть
луны 21-го, новолуние — 27-го. Солнце — восход 3 ч. 50, закат 7 ч. 56. 1875
— кошмарное наводнение, тысячи жертв. 1795 — создание бюро долгот, переправа
через Березину. Реки бассейна Каспийского моря. Проклятья".
Торговцы вином на месте. Лучшие отели слишком надёжны, они утомляют.
Окна, шире нашего взора, разрезают небо на одиночные купе. Ему дали комнату
№ 18. Одно окно открыто. Он наклоняется. Внизу тесный двор. Кухонные шумы и
конторские запахи оспаривают друг у друга пространство. Он замечает
искорёженные металлические предметы и абсурдные божества. Он обращает глаза
на желобок в центре, что разрывал милые ему сплетения. Отблеск абстрактных
величий и учёных болей, судорога мучений — новинка, дешёвая распродажа
мыльных ручьёв. Тень купалась в превосходном аромате, притягивая тысячи
тонких привкусов. Это были плотные круги, разодранные клочья. С
миллиметрового расстояния видны нескончаемые аватары микробов. В стиле
промытых криков и прирученных видений. Яростно и беспорядочно падали
короткие дымы. Один только ветер мог бы абсорбировать этот оживший торф, эти
парализованные комбинации. Дикие бега, мосты медлительностей, мгновенные
отупения соединялись и перемешивались с голубыми песками модернизированных
удовольствий, сенсационными жертвами, лёгким набором наилучших возбуждающих
средств. Там слышались тяжёлые песнопения захиревших алтарей, молитвы
торговцев, тоска боровов, вечные агонии библиотекарей.
Никто не хотел постучать в дверь № 18.
На губы странника опускается покойная улыбка гробовщика. Он смотрит
вокруг — медленным обводящим взглядом скрупулёзного судебного исполнителя.
Однако он не замечает ничего, кроме зеркала на шкафу, занимавшего
единственный тёмный угол в комнате. Оно было сплошь в бесцветных дырах.
Целую ночь он не в силах оторваться от этого зеркала, оно укрепляет его
самые горькие мысли. В его голове поселились мускулистые насекомые,
пролетавшие зараз через все меандры мозговых полушарий. Симпатичные уксусные
кузнечики. Он ищет тот регулярно исчезающий красный цвет. Продолговатый цвет
того огня бледнел и превращался в светлую кровь, что, смешиваясь с
неизвестной жёлтой кислотой, текла в его венах. Взрыв громкого смеха
сотрясает мужчину, стоящего с закрытыми глазами перед зеркалом. Бледность
его слишком экстравагантна, и даже жабы завопили бы от страха при виде лица
белее воздуха.
Он ушёл до зари, не оставив адреса. Только тень могла бы вам поведать о
его невероятной радости. Итак, он сидел на скамье и смотрел на стену. Он не
переставал смеяться, и мы слушали, как он произносит: "Распятые месяцы
утраченных детских лет, я отдал вам всю мою кровь, пришло время отпустить
меня на свободу. Вы научили меня подавлять мои самые изысканные коварства, я
выл от желания и должен был идти по следу, не замечая испарений гигантских
агломераций. Вы подыскали разумный наркотик против всех моих терпких
ненавистей. Мне давно приглянулся револьвер из лавки оружейника. Теперь же
всё кончилось. Ваша трусость мне известна, я видел пространства туманные и
одинокие. Я уехал навсегда с двумя друзьями, что не покинут меня никогда:
это две мои руки, они сильнее света. Я видел все гавани ожидания, все
пейзажи страстей. Я различаю пламенные крики насекомых, пыльные полёты
перелётных птиц и уверенные прыжки диких зверей. Я распродал преступления и
слезы, лишённые запаха, я с гордостью брал взятки, и жажду ещё. Никто не
может рассказать мне о новом сокровище. Бриллианты Индии, самородки
Калифорнии больше не интересуют меня, я перевидал на своём веку слишком
много идиотов. Пустыни кажутся мне слишком вычурными, теперь я избегаю
оазисов. Царство надушенных холмов доступно для любого кошелька, я
превосходно знаю эти пляжи, лишённые тропической растительности".
Он встал и зашагал по набережной. Он входит в самое освещённое кафе, в
его пальцах догорает сигарета. Бывший судовладелец пьёт маленькими глотками.
А там его сын, он рассказывает, как жил в последние месяцы. Из-за
искусственных кустов его подстерегают глаза мальчишек. Лихорадочная тоска.
В бакалейной лавке по соседству полно народу. Поздороваемся на ходу с
их одинаковыми улыбками. Банка наилучших омаров для них — ничто, химические
вина не пьянят их. Расчёт дополнительной корреспонденции и встречи
многотиражных публикаций — величественный шарм городов. Известно, что в
отдельных знаменитых переулках животные без имени спят без тревог.
Полицейский VI округа замечает мужчину, который выходит из кафе и
пускается наутёк. Из его кармана выпала записная книжка, а сам он уже
скрылся из виду. При свете высокого фонаря можно прочитать несколько строк,
написанных карандашом:
Только смертных устрашает красный цвет сумерек. Я выбираю жестокость.
Анатомические мануфактуры и дешёвые квартиры разрушат самые высокие города.
Я наблюдал через стёкла иллюминаторов всё те же лица: то были сбежавшие волны.
В моей груди нежный вихрь лихорадки; это похоже на шум далёких городов около одиннадцати часов ночи.
Мужчина бежит, едва переводя дух. Он
останавливается только на площади. Он герой великих экспедиций, ему чуждо
всякое благоразумие. Но крики новорожденного заставляют его постигнуть
значительность этой минуты. Он звонит в маленькую дверь, и вскоре
открывается окно, на которое он не отрываясь смотрел. Он что-то говорит и
напрасно ждёт ответа. На площади никого. Он узнаёт своего друга, и
воспоминания оглушают его. Искусственные кометы, фальшивые извержения,
гадание по снам, тёмные шарлатанства. Он посвящён в отблески символов и
чудовищные заклинания. Постоянный и изнурительный пот ничуть не ужаснее, чем
мгновенное и резкое видение рукотворных воздушных шаров. Наверное, пустота
не столь оглушительна, как эти акробатические танцы. Мимо проносились слова:
то был тайный полёт косяком; а ему ничего не остаётся, как шагать без цели;
лечебницы для душевнобольных переполнены фрагментами снов, что водят людей
перед несуществующими стенами. Офтальмия бесплодных юностей. Слова падали
вниз и увлекали за собой все наши порывы.
Однако ветер широко раскрыл двери, и они поспешили в глиняную ночь. Они
зрили по ту сторону туманов. Облизывая облака, поднимался и оседал язык
пламени.
Путешественник бежал много ночей подряд.
Впереди носились вихрем его мысли-бродяги. Даже насекомые, от которых волосы
сходят с ума, не так навязчивы, как эти регулярные кружения.
Хроническое поражение нервных волокон, постоянство марающих угрызений
совести, сокрушающий замысел осознанных одиночеств. Шли разговоры о
сентиментальных развлечениях, тюремных грузах. Глаза привыкают к строгому
свету на лужайке каменистого ельника во вновь найденных подземельях. Смены
затерявшихся теней и превосходно отделанный муар морских небес перестали
существовать для путешественника, которого уже ничто не могло устрашить:
нежно-энергичные элементы; животные, обожествляемые жестокостью; рыбы-луны
океанских глубин; жабы, играющие с пустыми жидкостями; птицы, убаюканные
криками.
Лужайки морских лесов и знаменитые порты надушены сверх меры. Песчаный
ров, дорога без колеи — приют для великих мыслей.
БАРЬЕРЫ
"Господа, не забывайте — вы здесь не
хозяева. Соблюдайте приличия. Примите наилучшие пожелания.
— А я предпочитаю те красивые магазинчики, в которых кассирша словно
королева. Глазам своим не веришь. Но если вам будет угодно, переходите на
противоположный тротуар, так мы вас меньше стесним.
— Верность принципам предполагает наличие прекраснейшей души, каковая у
нас отсутствует. Она возникает только в присутствии полицейских.
— Разве вы позабыли, что полиция сохраняет нейтралитет и что она не
имеет никакого права арестовывать солнце?
— Нет, благодарю, я знаю, который час. А вы давно сидите в этой клетке?
Единственное, что мне нужно, это адрес вашего портного.
— Добрый совет: идите на авеню дю Буа и подайте скромную монету в
десять су одному из обитателей тех зданий, отличающихся искони дурным
вкусом, что будоражит все наши чувства.
— Потом мы добьёмся отставки умерших генералов и снова дадим им
сражения, проигранные ими. В противном случае мы должны будем опровергнуть
самые справедливые решения, и Дворец правосудия окажется подмочен.
— Я в этом не очень уверен в отличие от вас. Мой любимый уличный фонарь
поведал мне, что генералы и монахини умеют ценить утрату даже самых
ничтожных грёз.
— С одной стороны вашего голоса довольно хорошая погода, но я уверяю
вас, что нам следует остерегаться той дистанции, о которой я говорил.
— Дистанция, что за важность! Помню, как я совершил целое путешествие у
ног капитана и того красивого негра, что улыбался нам у дверей учреждения. В
той стране был ещё ребёнок, которого оплакивала ваша подруга; мы последовали
за ним. Его ладони изгрыз неизвестный мне паразит.
— Это ещё один зачинщик беспорядка. Мемуарная литература переполнена
этими тёмными страдальцами, что явились из древних цивилизаций; они тайком
подсматривают друг за другом в водах, которые сами же предусмотрительно
замутили.
— Реки — не зеркала, за последние десять лет мы достигли значительно
большего. Я могу разбить камнем все зеркала в нашем городе, и насекомые, что
мельче младенческих криков, сладострастно вгрызаются в фундаменты
небоскребов.
— Однако, несомненно, это ещё не самые главные ограбления. Вы
ошибаетесь, думая, что наши голоса служат заполнению значащих пространств.
Мы ведь сами родились не так давно.
— Увы! Один друг семьи подарил мне медузу и, для того чтобы это
уважаемое животное не знало голода, зелёный ликёр, содержащий медную воду.
Беспозвоночное угасло в мгновение ока, а когда через два дня после её смерти
мы почистили бокал, то, к великой радости, обнаружили ракушку
розовато-лилового цвета, называемую халцедоном.
— Это мы уже видели. Мне самому есть что рассказать об украшении,
образовавшемся после визита Президента Республики. Из связки ключей, которую
он положил под стакан, появился на свет официальный маятник, отмеривающий
часы реставраций.
— В тот день мы видели тучных женщин, чьи шляпы с перьями дарили нам
радость. Приглашённые бросали в окно пироги, а цель праздника все попросту
позабыли.
— Я не так дальновиден, как вы. Смеяться и забавляться — вот идеал
людей нашего века, не так ли? Женщины хотят плюшевые туфли и кимоно из
бледного сатина. Этот прелестный способ взбалтывать перед употреблением
сентиментальные флаконы хорошо известен.
— Лучшие воспоминания — всегда самые краткие, и если вы мне верите,
полюбуйтесь наляпанными бесчинствами этих маляров. Новобрачная убегает в
неизвестном направлении, а у нас кончились спички.
— Как вы сказали, флердоранжу у нас не место. Знаете, какая вас ожидает
судьба? В королевстве Монако я встретил очень грустных простушек. Вы
случайно в них не влюблены?
— Этот пункт необходимо осветить, однако его прекрасный свет наводит на
нас тоску. Надо переделать всё. Я выхожу на проспект; в общественном саду
появляется лошадь, закусив удила; вечер потерян безвозвратно".
*
"Рассказы о бандитах,
которые вы, к нашей величайшей радости, собрали, нас больше не интересуют.
Песенка телеграфа — я только что услыхал её на почте — очаровывает самых
тёмных граждан. Запачканным бюваром я промокаю свою ежедневную жизнь и читаю
признания корреспондентов.
— Формула женской стыдливости отличается особой сложностью. Как-то раз
я повстречал девушку, которая носила в своём сердце x2
+ 2 ax. Ей это потрясающе шло.
— Это говорит мне о многом. Животные из Ботанического сада часами
мусолят свой чёрный хлеб. Я проявил слабость и пошёл их послушать. На
набережной я чуть было не заплакал, когда здоровался с баржей. Её труба была
красного цвета.
— Высохли реки на земле и на небесах. Партию выиграли потерпевшие
крушение, и вы остались рядом с окаменелой трубой, что неспособна приручить
ни одной искры, вырывающейся из кузницы!
— Дым, что разбрасывает небо, медленно спускается зимой к четырём часам
вечера: это ночь. А на фонари садятся искры деревенских кузниц.
— Я нередко оказывался жертвой ночных нападений. Страшась плена, я
становился бледным, точно полотно, и лепетал о маленьких звёздочках:
налётчикам ничего не оставалось, как довольствоваться этой невнятицей. Но
для тех, кто проводил всю зиму в беспрерывных экспедициях, дни были не так
коротки, как вы утверждаете.
— В это время года большие проспекты грустят. Мы уже изрядно промёрзли,
когда нас внезапно приковал свет одной ювелирной лавки.
— С раннего утра мы готовы к этой тяжёлой, бездеятельной жизни, и
теперь ни женщины, ни драгоценности не смогут усыпить нас.
— Я бы хотел познакомиться с молодым человеком, что следует за нами. Он
сознательно шагал по нашей тени, и нам безумно хотелось куда-нибудь убежать.
Предчувствуя сильный порыв ветра, мы зашли в переулок и смотрели на небо
через пыльный витраж. Нас подстерегал, посмеиваясь, тот же самый персонаж.
— Его сердили наши самые ничтожные слабости. Однажды, когда я попросил
у него огонька, он очутился, опередив меня, в лавке чистильщика паркета,
который вёл себя как король. Немного погодя он купил револьвер. Он
непременно хотел испробовать его на молоденьких девицах с антресолей.
— День был прекрасен, ибо тоска, под руку с которой мы спускались по
бульвару Сен-Мишель, отпустила нас. Мы считали машины, и когда одна из них
остановилась, тот же самый молодой человек преподнёс нам свою улыбку.
— Вот так сюрприз, скажите на милость, обнаружить его портрет в
газетах! В конце концов он уехал в неизвестном направлении. Весь центр
города был занят грузовыми машинами. Это мёртвые листья площади.
— Мы незаметно приближались к храмам. Один нищий протянул нам
деревянную плошку и стал вопить, когда мы бросили туда сигарету. Кроме него,
на тротуаре ни души. Когда мы устали, я стал напевать фальцетом романсы,
регулярно ругаемые в газетах. Элегантные дамы увлекали нас в лес.
— Оставим свои души, они бедны и испорчены, ибо кто-то их грубо
взломал. Теперь на колыбелях нет полога, их оголившийся скелет — кошмарный
знак будущего".
*
"Мне рассказывали о
шикарном ресторане, где подносят самые разные блюда. Там были тарелки с
музыкальным дном, графины с двумя клювами, рюмки на звериных лапах и
величественная входная дверь.
— Самые величественные — это те двери, за которыми говорят: "Именем
закона, открывайте!"
— Этим драмам я предпочитаю молчаливый полёт дроф и семейную трагедию:
сын уезжает в колонии, мать в слезах, а маленькая сестра мечтает об
ожерелье, которое обещал привезти брат. Отец же внутренне радуется, полагая,
что его сын нашёл себе положение.
— Меня ещё в детстве поручили одному домашнему животному, однако его
горячему языку я всегда предпочитал маленькую историю из прошлых времён.
— Этот зелёный ликёр следует пить краешками губ, но будет пристойнее
заказать тоник.
— Каторжники прилагают большие усилия, чтобы сохранять серьёзность. Не
рассказывайте им о тех сверхъестественных похищениях. У девушки до сих пор
волосы в спине.
— Значит, для побега из тюрьмы нет ничего, кроме коричневых
автомобилей? Побеги происходят каждый день в полдень.
— Пусть он поостережётся этих лестниц, разбросанных горизонтально по
проспектам и сколоченных из "Держите его!".
— Он издевается. Смотри, какой-то индивид несётся к нам со всех ног. С
его губ не слетает ни единого крика. Он бежит быстрее самых кратких слов. Я
знаю, после нас остаётся только бледнеть от испуга".
*
"Мы теряем голову и
забываем даже самые дорогие планы. На нас наводит ужас продавщица из
молочной лавки.
— Я подслушиваю у дверей метро после закрытия. Маленький тонкий дождик
с трудом избавляется от преследовавшего его бродяги.
— Ваша ладонь на моём плече превращается в укус, а ваш голос укрывает в
своих складках хрипы умирающих.
— Ваша усталость необычна, и, если вы мне доверяете, мы поищем убежище
от грозы вон под тем высоким деревом.
— У всех деревьев есть тень, а я хочу присесть под этими перекрашенными
стенами. Я должен забыть прямые линии. Вы не знаете, где тот большой круг,
что вы мне дали?
— Кажется, я снял его с бочки солнца. Для примера. Как давно уже
опустели улицы и ваше сердце!
— Я не вижу ничего, кроме старика, докуривающего окурки. Он куда-то
убегает. Мы выкрикиваем ему приказы, которые он и не думает слушать. Мы
говорим, а вы перестали понимать. Разве вы не способны были уразуметь, что
мы вам говорили раньше? Посмотрите на наши руки: они все в крови.
Приблизьтесь к той женщине и спросите, продаётся ли свет её глаз?
— За мою голову трудно ухватиться из-за шипов. Приходите, мой друг, со
стороны рыбного рынка. В глазу дорады я нашёл колёсико, оно вращалось,
словно в часовой коробке. Я переслал животное г-ну Ришпену, чтобы дать ему
пищу для размышлений. Но в скором времени я рассчитываю сделать вам более
редкостный презент.
— Успокойтесь. В двух шагах или двух километрах отсюда за двенадцать
франков оперируют слепых мертворожденных. Вы случайно не хирург?
— Время от времени я просто теряюсь. Они должны начать сначала, уверяю
вас, это не смешно. Мне знакомо такое состояние. Я погружал голову в зеркала
и с тех пор возненавидел рельефы.
— Однако в аристократических кварталах вы грешили с меньшим усердием.
Шляпы превращались в допотопных чудовищ, и улыбка торговцев вынуждала нас к
бегству. Пойдёмте, если хотите, пить эти разноцветные ликёры, которые, я
убеждён, не что иное, как кислоты, слегка разведённые водой.
— По той же причине я предлагаю вам развести прибыль ваших молитв в
бедных домах. Уберите тот разбитый графин, на дне которого — красивенькая
реклама морских купаний. Мы употребим его у себя дома для химических
реакций".
*
"— Я сразу понял: те сентиментальные объекты, что
окружали нас, лежат не на своём месте.
— Разумеется, мы должны установить новый порядок. При сильном порыве
бури лист выворачивается наизнанку — знаком разрыва. Мы возмущаемся на
секунду.
— Нанизывание естественных молитв оставляет полную свободу для нашего
духа. Игра клапанов нагнетает скуку. Вы, наверное, забыли, что все двери
вашей спальни вращаются на петлях без разрешения.
— Это замедляет бег огней. Я даю вам три дня, чтобы вы привели меня к
госпоже Настоятельнице.
— Вы что, смеётесь? Середа Св. Праха — превосходный день для кучеров,
но если вы настаиваете, мы поедем по безлунным дорогам, где так уместны
очаровательные пылания.
— Не знаю, куда вы меня тащите. На меня наводят страх ваши апельсиновые
корки и маленькие радуги — небесные арки, которые вы уронили на землю во
дворе.
— Это Триумфальные арки, и вы можете играть в серсо. По всем углам нас
подстерегают полицейские, но мы невидимы благодаря любви. Мы отворачиваемся,
и тотчас же занимается день.
— Мы ждём результатов скачек, чтобы поскорее облачиться в вечерние
костюмы, наследие Родины-матери. Мы сделаем хорошую мину и не будем робеть
перед реснитчатыми пергаментами герцогских прихожих. Там соберётся много
народа, и нам предоставится случай показать себя.
— Но вы позабыли, что упомянутая дверь вот-вот откроется. Приглашённые
войдут в вашу спальню. Канапе не на месте, и стол вот-вот упадёт на пол.
Послушайте меня, речь идёт о вашем же благе. Остерегайтесь картин и
рисунков. Свет, который вы впитываете в себя, сгложет ваши легкие, и ваши
одежды 6удут запятнаны кровью. Хозяйка дома посмотрит вам в глаза и oткроет
все ваши преступления. То заблудившиеся у вас под веком соломинки вашей
жизни.
— Клянусь вам, я невиновен. Это не зрачок, это огонь моей сигареты.
— Этот потолок пугает вас, и я знаю, что, если вы не будете осторожны,
старец, то есть библиотека, наступит мне на ногу. Мы разыграли нашу жизнь в
последний раз и в том же самом салоне.
— Стоп! Я уже давно отпустил на свободу одного знаменитого шелкопряда.
В Каире морские офицеры не что иное, как прелестные листочки шелковицы".
ЗАМРИТЕ
Какой пример подаёт нам земля, укрощённая паровыми пилами и асбестовыми бурами, пьяная сорока взрывает одну за другой борозды, обагрённые головнёй. Сумеречная пахота подошла к концу, и на площади перед церковью прямо на мостовой распускаются молочные букеты обручений. Печальное благополучие пожилых корнетов, доли ответственности нотариуса и кузнеца растворяются в заре газированного лимонада. Одежды, восхитительные, как георгин. За оградой злаки ждут прихода жёлто-голубой молотилки.
*
Ноктюрны мёртвых музыкантов убаюкивают города, заснувшие навсегда. У подъезда отеля тридцатой авеню резвятся младенец и маленький щенок. Нет, вы не постигнете акватические нравы, если будете смотреть сквозь слёзы, это будет ложь. Нежное, как рука женщины, пространство принадлежит скорости. С каждым днём маки и рынки всё больше сближаются. Парижский рынок Алль ничуть не глубже Тихого океана. От частого листания толстые книги превращаются в покинутые ракушки, наполняющиеся землёй. На агатовых перилах и движущихся эскалаторах мы замечаем маленькие звёздочки, нарисованные мелом, — обозначение ностальгии обойщиков и моряков. Древность — это фонтан, частично отделанный перламутром, а груди сфинксов — позеленели. Горизонтальные градины тюрем — чудесная связка ключей, заслоняет нам солнце. Танцовщица на жёсткой проволоке — это наше меняющееся терпение. Укрываясь от посмертных оскорблений, мы сожалеем о любви всех женщин, мы считываем показания барометра на всех садовых оградах.
Отели
Полночь. Ещё открыты окна, уже заперты двери. Изо всех отверстий, где виднеются умирающие микробы и червяки с большой буквы, выходит музыка. А вдалеке — синий холод леденящих душу криков — умереть от смятения. Здесь всё синее. На центральных проспектах и бульварах ни души. Ночь перенаселена звёздами, и пение этой публики поднимается к небу и уходит на поиски луны — счастья, тяжёлого, но никогда не разочаровывающего деликатные души волн. На пляжах полно этих глаз, отделённых от тела, а тела можно увидеть в дюнах и на лугах, далёких и красных от крови расцветающих стад. Трупы обожаемых дней, цирки эмоций и красного опьянения, красного, но сердце бьётся здесь, как колокольчик, слабый и побледневший при свете внешних солнц. Через парадную дверь проходят дымы оранжевого цвета, как наши любимые грибы, лес — совсем близко, и совершенно круглые женщины снуют то там то сям, собирая воскресшие и перелётные листы; это разноцветные птицы, поющие лучше, чем ветер. Четырёхстороннее пространство, где можно задохнуться до смерти. Однако знайте: у выхода настороже охотник со всеми своими собаками, всеми своими глазами, и никто не позабудет срамного вида церкви, что бьёт вас по башке, словно скала, разлетающаяся на куски без единого крика.
*
Мои руки крест-накрест — свод небесный, голова моя — гусь, неуклюжий и лысый.
*
Чтобы сфотографировать отдельные растения, оператор должен держать веер и делать вид, что пускается в пляс.
*
Альпийское разнообразие, лейтмотив серны, шикарный отель и кружевные трещины — такие зрелища завораживают людей с заурядной судьбой.
*
Мир так велик, а вам, уличные певцы, не преуспеть никогда.
*
Мы чувствуем, он здесь, этот чудовищный барометр, газовая лампа-лира в залах ожидания.
Поезда
Железнодорожные насыпи растрескиваются от жара скорых вагонов и красных искр, на всех парах захлёстывающих деревья. Неизвестный запах подохших от голода волков хватает нас за горло в дешёвых вагонах. Наберитесь мужества при этих воплях истерических локомотивов и стенаниях измученных колёс. Снаружи деревья, опьянённые от множества взглядов, ощущают чудовищное головокружение, как у толпы, что отправляет самолёт в вечный путь. Не повинуясь сигналам, огромный зверь затаился, своим единственным глазом он следит за большой гремящей ящерицей, скользящей по ручьям алмазов и камешкам воздушных шахт.
*
Озеро, что следует переплывать под зонтиком, беспокойные радужные переливы на земле, от этого хочется просто испариться. Проходит мужчина, раскалывая орехи на ходу; временами его тело складывается, как веер. Он идёт к гостиной, где его уже опередили хорьки. Если он успеет к закрытию, то увидит, как подводные решётки освобождают путь для лодки с жимолостью. Завтра или послезавтра он вернётся к жене, которая ждёт его за шитьём огоньков и пряжей слёз. Червивые яблоки из оврага, эхо Каспийского моря прилагают всю мощь свою, чтобы сохранить изумрудную пыль. Его руки чувствительны, как рожки улитки, он хлопает в ладоши прямо перед собой. Он весь светится от своего умозаключения, мягкого, как тело птицы в агонии; он прислушивается к судорогам камней на дороге, они пожирают друг друга, как рыбы. Плевки витражей вызывают у него звёздные содрогания. Он хочет знать, чем он стал с тех пор, как умер.
*
Мир, пишущий число 365 арабскими цифрами, научился умножать его на число из двух цифр.
*
У меня на руке с внутренней стороны зловещая отметина — голубая буква М; она угрожает мне.
*
Мои глаза — принадлежат мне всецело, и я прикалываю их к своим щекам, которые охладил и опустошил ветер ваших слов.
*
Всё как нельзя лучше в этих яслях, побеленных известью, где прогуливается горностай рукоположений, весьма далёких от банальных сделок с выдрой, держащей мимозу, миленькой жёнушкой материнского тепла.
*
Любовь мерцает в глубине лесов, как большая свечка.
Медовый месяц
Отчего возникает взаимная склонность? Существуют более или менее трогательные разновидности ревности. Например, соперничество женщины и книги, я бы охотно погулял по этим дебрям. Палец у виска — не дуло револьвера. Мы, наверное, слышим мысли друг друга, но машинальному "незачем", гордому выражению нашего отказа, не пристало быть произнесённым во время этого свадебного путешествия. Под звёздами нет ничего, на что можно пристально глядеть. В какой бы поезд вы ни сели, помните: высовываться из дверей опасно. Станции были чётко распределены по всему заливу. Море, не столь прекрасное для человеческого взгляда, как небеса, неотрывно преследовало нас. В глубине наших глаз терялись красивые расчёты, настроенные на будущее, как тюремные стены.
*
Здесь не соскучишься: это нанесло бы ущерб ласкам, и мы рискуем их тут же утратить.
*
Круг героизма и чистогана — самолёт устаревшей модели — ещё кружит над провинцией.
*
Молодость моя в кресле-каталке с птичками на рукаве грядущего.
*
Воля к величию Бога Отца не превышает во Франции 4 810 метров — высота над уровнем моря.
*
Торжественная речь волн, многоцветный дож, эмфатическое солнце, заступник всех дев, танцующих в венках из пылающих рыб.
Завод
Великая история железных дорог и водохранилищ — усталость тягловых животных, без труда завоёвывает сердца некоторых мужчин. Они уже познакомились с приводными ремнями; отныне с регулярным дыханием для них покончено. Несчастные случаи на производстве — никто меня в этом не переубедит — прекраснее, чем браки по расчёту. Однако порой по заводскому двору проплывает дочка хозяина. Легче избавиться от жирного пятна, чем от мёртвого листка; по крайней мере руки не дрожат. Равноудалённая от производственных мастерских призма надзора играет лукаво со звездою найма на работу.
*
Чего мы ждём? Женщину? Два дерева? Три флага? Чего мы ждем? Ничего.
*
Легавые голуби, затравливающие путешественников, держат в клювах письмо с голубой каёмкой.
*
Сквозь многократные сиянья гнева я вижу дверь, хлопающую, как корсет цветка или школьная резинка.
*
Райские ассенизаторы прекрасно знакомы с этими белыми крысами, что снуют под престолом Бога.
*
Я появился на свет в День поминовения усопших на отвратительном лугу среди ракушек и жуков-рогачей.
*
Светила астральных морей, торпедирование чёрных лучей и больших длинных кораблей — тревога — коридор — глаза каперских судов, мускатных вин и мараскино! Дорогая, куда подевался тот акробат и то маленькое гнёздышко, в котором я родился? У моего друга лошадь вдвойне чистых кровей, она летает по лугам и выбрасывает пламя через запылённые ноздри. Её галоп стремительнее ночи, мощнее эфирных паров любви. Когда сможем мы стиснуть ногами это млекопитающее чудовище, тибетскую козу, которая взмывает на Горизанкар при звуках металлических флейт, что нежнее твоих призывов, о безутешный пастух! Мы увидим кровянистые бювары и лица пастельно-голубого оттенка. Они облачатся в зелень света и переплетённых листьев. Их глаза бледно-серого цвета, от которого мужчины содрогаются, а у женщин начинается выкидыш.
*
Искушение новым яством: заказать себе, к примеру, порцию разрушения с платаном.
*
Белая сельдь, пришедшая к первому часу, начищает прилавок, и это порождает испарение поэзии, вызывающее сильный голод.
*
Сегодня, или завтра, кто-нибудь позабудет зажечь фонари.
*
Не отвлекайте гения — сажателя белых корней, моих подземных нервных окончаний.
*
На каждой странице единственное и простое слово: "Прощай".
|
Птицы плотника полюс |
БЕЛЫЕ ПЕРЧАТКИ
Коридоры больших отелей пусты, по углам
прячется дым сигарет. Человек спускается по лестнице грёз, он замечает, что
на улице дождь: стёкла побелели. Мы знаем — рядом с ним лежит собака. Все
препятствия налицо. Розовая чашка, заказ сделан, снуют слуги, не суетясь.
Раздвигаются занавесы неба. Этот поспешный отъезд предательски выдаёт
отдалённый гул. Кто же так мягко убегает? Слова теряют свои лица. Улица
превращается в пустынный путь.
В тот же день около четырёх часов по мосту, соединяющему острова,
проходил высокий мужчина. Звонили колокола, то ли деревья. Ему казалось: он
слышит голоса друзей. "Бюро ленивых экскурсий направо, — кричали ему, — в
субботу художник напишет тебе". Соседи по одиночествам высовывались из окон,
и всю ночь раздавался свист фонарей. Капризный дом истекает кровью. Мы
обожаем пожары; если небо меняет цвет, значит, здесь проходит смерть. На что
же лучшее можно ещё надеяться? Другой мужчина, стоя перед парфюмерной
лавкой, слушает отдалённую барабанную дробь. Витавшая над головой ночь
взгромоздилась ему на плечи. В продаже условные веера: они перестали
плодоносить. Не зная результатов, мы бежали в сторону гавани. Настенные часы
перебирали чётки в отчаянии. Конструировались добродетельные ульи. Никто не
подходил близко к большим проспектам, что составляют силу городов. Одной
грозы было достаточно. Издали или слишком близко не распознать влажной
красоты тюрем. Нет лучших убежищ, чем вокзалы, поскольку путешественники
никогда не знают заранее своего маршрута. Мы вычитываем в линиях ладони, что
залоги даже самой благоуханной верности лишены будущего. Что нам делать с
мускулистыми детьми? Тёплая кровь пчёл хранится в бутылках из-под
минеральной воды. Мы никогда не видели неприкрытой искренности. Знаменитые
люди транжирят жизнь в беспечности прекрасных домов, от которых начинает
сильнее биться сердце.
Какими маленькими кажутся эти спасённые приливы и отливы! Земные радости льются потоками. Каждый предмет — воплощённый рай.
Кратчайший путь — по большому бронзовому
бульвару. На магических площадях лучше не задерживаться. Медленный и
надёжный темп, через несколько часов возникает прекрасный цветок
кровотечения из носу. Загорается панорама чахоточных. Мы различаем каждую
поступь подземных странников. Однако в этих тесных краях царит самое обычное
молчание. Путешественник останавливается. В изумлении он приближается к
окрашенному кровью цветку. Ему, без сомнения, хочется сорвать его, но он
лишь сжимает руку другого путешественника, увешанного крадеными
драгоценностями. Их глаза пылают серным пламенем, и они долго общаются при
помощи чудесных выкриков. Мы думаем, что это шёпот иссохшей луны, но чей-то
взгляд внезапно развеивает чудеснейшие встречи. Никто не мог узнать тех
путешественников бледной расы.
Их разделяли сумерки предместий и печаль деревенских праздников. Как
хорошо под тентом. По краю опушек пробегал лазурный пар, и дивное растение
медленно разрасталось. Рождающиеся на его воинственных окончаниях длинные
призывы заставляли дрожать кусты; то были пассажирские суда, которые на
много лет покидали остров поклонений. Эмигранты занимались подсчётами, вовсе
не пренебрегая сентиментальными комбинациями. Лес вокруг постепенно
обезлюдел. Животные в норах разглядывали своих детёнышей. Облака быстро
исчезли, оставляя звёзды умирать в одиночестве. Ночь иссякла.
Беззаботный путешественник говорит своему спутнику: "Я шёл перед самим
собой, понимая всю фатальность вечных гонок и одиноких оргий. Справа от меня
был друг, и я убил его; он знал только солнце. Его лучи мучительно
забрызгали нас грязью, меня истомила жажда, и я выпил залпом его страдания.
Он ещё смеялся, вверяя мне свой последний вздох. Я заскрежетал зубами, читая
в его глазах страстное смирение самоубийцы. Ветер сдавливал мне горло, но я
так и не знал, кто постоянно говорил со мной. Теперь я узнал вас".
Пастухом их слов было смутное молчание металлов. Странник, чьи руки
были увешаны украшениями, ответил: "Три лучших дня моей жизни заставили
побледнеть моё сердце. Ужасные ароматы восточных стран конструируют кошмары.
Мне вспомнился один человек, который бежал, не видя своих рук. Теперь я вижу
вас снова".
Так они и жили, пока не наступили месяцы, кончающиеся на -брь. День
отступал, оставляя на их губах горстку чистейших слов. В прежние годы, в
такую же пору, когда на млечных путях раскрываются все тела, они поднимались
в обсерватории. Они бледнели над расчётами расстояний, вероятностей.
Несколько непреложных, как слова Святого Медара, изречений приходило им при
случае на память. Изредка они открывали какую-нибудь звезду — красную, как
далёкое преступление, или же морскую.
Вход в их души, распахнутый прежде всем ветрам, теперь закупорен
накрепко: он не пропускает несчастья. О них судят по одежде с чужого плеча.
Чаще всего это два элегантнейших манекена без головы и без кистей рук. Те,
кто хочет научиться хорошим манерам, торгуют за прилавком их костюмами.
Когда они придут сюда завтра, мода уже изменится. Фальшивый воротничок в
некотором смысле не что иное, как ротик ракушки; он освобождает проход
толстому позолоченному зажиму, схватывающему, когда на него не смотришь,
самые красивые отражения в витрине. По ночам он весело размахивает своей
маленькой этикеткой, на которой каждый может прочитать: "Последняя новинка
сезона". Нечто, обитавшее в обоих наших друзьях, выходит постепенно из своей
полунеподвижности. Оно движется наощупь, выставляя вперёд прекрасные глаза
на цветоножках. Тело — целиком фосфорическое — удалено в равной мере от
света дня и магазина одежды. Тонкими телеграфными антеннами оно привязано к
детским сновидениям. Там, внизу, пробковые манекены. Спасательные ремни. Как
далеки мы от очаровательных формул вежливости.
ИЗРЕЧЕНИЯ РАКА-ОТШЕЛЬНИКА
Я много познал
Генерал Эбле впереди
Папильотки
Дисгармонии настроений по законам астрономии
Олицетворённое Здравствуйте
Печальное опьянение дегустаторов
На листопадах качаюсь сплю в перьях голова как кастрюля
Всё безразлично сингулярные сигналы где утверждалась ревность пыли
Занавесы
Мышеловки души тушили калорифер белого меридиана таинств
Шатун корабля
Спасательный плот
Прекрасно падают пригожих водоросли разных цветов
Трепет ночных возвращений
Две головы плоские чаши весов
Без начала
Крыши масло остров серп
Звук топора шляпу надел президент
Укроемся в убежище
Опасайтесь лучших рабочих
В двух шагах не видать ни зги
Женщина с вязанкой дров
Не понимаю той встречи у Дворца Правосудия
Пояс медалей
Кольца опилок на террасах кафе
Кузнечиков туча накипь
Страны возведённые на скелетах рыб
Всё семикратно цвета рубина
Великий разврат
Соломенные дерева в палаццо
Узники, прощённые за примерное поведение
Твёрдое жидкое газообразное
Сверкания солнца
Двигатель на испарениях утренней росы
Я должен помнить восхитительной дистанции
Это мои первые шаги
Если только мои друзья не стали соляными столбами
Пространство минуты я проскакал на коне
Долгожданный курорт
Паперти пустыни соборы обезьяньи пирамиды
Я смешал цивилизации пахнущие пурпуром
Ещё один факт криминальной хроники
Боже значит мы не будем никогда
Освящение осьминога на хрустале скалы
Брошь с Её корсажа
Бумага из липы не липовая бумага
Ибо есть таблицы и папирус
Пылающая идеология
Прекрасные икры
Труба в сквере
Освобождение
Отдаться целиком
Информация бесплатно
Стремитесь к совершенству на этой земле
Рад доставить удовольствие
Вот красивые заступы возвращений в незащищённый арьергард
Заслуженное золото
Гриб выросший за ночь назавтра будет несвеж
Сезоны душа наших желаний
Открыть наезднику ворота
Буря в стакане воды
Торговец рыбой друг серьёзных действий послушай меня хорошенько
У меня в запасе куча хитрых трюков
С прозрачнозелёной стилизованной жидкостью
Что за калориметры не ведает никто
Нашим желаньям они отдают свою меру
Здесь беседуют прелестные сентиментальности под 32°
Ненавижу морскую болезнь
Неподъёмное весло лаборанта
Опыт жизней измеренных ударами нашего сердца
Долгое журчание в заговоре оживлённых музыкой букетов
Объезд через небо
Дитя плетёт жемчужное отчаянье
Вдохновляясь коробочками для причастия
Рождения загадка первоклассное уравнение на ноте до
Баррикадирует окно его ресниц
Играет младшей сестры молитвой в ней больше серебра
Обиды терпит
От двух до трёх
Размножается как микробы из учебника делением отпавший от него имеет крылья
Он думает о красивых кариокинессах
Во время мессы
Молодые ростки
Театральная рампа или перила
В виде настурций
На сцене песок с разноцветными островками для национальных гимнов
Не смешно
Компромисс за компромиссом
Красивые отпечатки пальцев на календаре
Король сентиментальных лугов шляпы-цилиндры в роли плакучих ив
То есть король-негр
Цветная земля
Сползая по каналам холмов черви встречают хрустальные баржи что тянут
кроты
Они страшатся солнца и лопаты сияний одинаково синих сияний
Крадут надежду взаимно
И росы свои расставили чарки
Вдоволь пьют уховёртки
Шпионят у дверей и селятся в коробках от садового инвентаря
Семена
Гвозди гвоздики
Принадлежащее Тайне
Бой Петухов Иеронима
Оглашенье нарушений правил ссылки
Чёрный песок
Слепок рая
Солнечный досмотр затем реальная свежесть
Мне грезится лето в дортуаре
Вопрошали меня Что у вас вместо сердца
ИЗРЕЧЕНИЯ РАКА-ОТШЕЛЬНИКА
Бесплатные чувства
След дух сера
Трясина здравоохранений
Помада с преступных губ
Марш два такта рассол
Обезьяний каприз
Маятник цвета дня
Мы аплодируем
Праздничных вагонов жара
Проституток пыльник
Загадка морское луна
Прочные меридианы улей
Каломель детства в театре
Синеет село
Там обитают трое
Крылатые рыбы влюблённые в звёзды
Бороды томных потоков
Запад
Компас тысячу лет
Психо-фармацевты опасны для общества
Буйство на мануфактурах в Чикаго
Освящение
Люди любят бледность животных
Распорядок
Краснеющие иглы
Сон забот отцов семейства
Слащавых ценностей шкала
Умозаключений улов распродажа
Полиция сексов
Бумага кража платок кровь
Академические штудии по дворцам бежит овца
Слой зеркал
Звезды республики
Язык мой зверь разорённых богачей
Счастливых матерей вздохи
Вечные моды
Детское преступление английские соли
Потрескавшихся рук река
Дворец торжеств и зорь
Красная красная песнь
Зёрна сахара обратились в зелёный цвет
Бледнеющие чувства
Дерзание бювар непорочно
Старики боятся мухи
Открыли мозг там красные муравьи
Марш
Марш
Аллилуйя
Бюллетени
Свисают бесцветные газы
Щепетильностей три тысячи триста
Источников снега
Улыбки разрешаются
Не обещайте как матросы
Львы полюсов
Море море песок натурально
Бедных родителей серый попугай
Океана курорты
7 часов вечера
Ночь страны гнева
Финансы морская соль
Осталась прекрасная лета ладонь
Сигареты умирающих
Мануфактуры
В круге едином иностранный скот и промышленные генералы
